Профессор одного американского университета однажды несколько лет тому назад, поехал по делам в Россию Он был сведущим человеком в одной из отраслей прикладной науки и тонким наблюдателем. Приехал он в Россию с ходячим в Америке готовым мнением о положении евреев в России и об отношении к ним русского правительства. Прожил он там три года, вернулся назад в Америку и вновь уехал в Россию примерно на тот же срок. По вторичном своем возвращении он признал своевременным основательно ознакомить американскую нацию с положением еврейского народа в России. Для этого он написал тщательно обработанную статью и послал ее издателю одного из первоклассных журналов Соединенных Штатов. Издатель пригласил автора к себе и беседовал с ними в течение почти двух дней; беседа эта произвела на издателя большое впечатление, но в заключение он объявил, что статью принять не может. Тоже повторилось со многими другими издателями влиятельных журналов. Случилось это не потому, что профессор не умел писать: издатели всегда охотно принимали все, что он напишет. И все-таки профессор не мог добиться, чтобы его статья об евреях была принята или напечатана в Нью-Йорке.
       Все же в один прекрасный день еврейский вопрос был поднят статьей одного Нью-Йоркского журнала; статью эту можно сравнить с гранатой, брошенной из еврейского лагеря с целью, если возможно, взорвать весь вопрос в воздух и убедить всех, что такого вопроса вовсе не существует.
       Достойно внимания, что большой журнал принял именно только эту одну статью о еврейском вопросе; было бы интересно вывести на свет Божий лиц, стоящих за кулисами этого журнала. Тем не менее, большая публика уже из этой статьи, задачей которой было доказать, что еврейский вопрос не существует, может многому научиться.
       Мистер Виллиам Хард в июньском номере «Метрополитен», насколько было в его силах, очень искусно использовал эту статью, и несомненно, что все телеграфные и корреспондентские бюро, которые зорко следят за всякой похвалой по адресу евреев, уже послали бравым издателям «Метрополитена» приветствие по этому поводу за содействие дальнейшему убаюкиванию публики.
       Надо надеяться, что статья Харда, в виду ее содержания, получила широкую огласку, так как из нее можно научиться многому, даже большему, чем хотел сам автор.
       Прежде всего тому, что еврейский вопрос существует. Господин Хард говорит, что об этом вопросе говорят в парижских и лондонских салонах. Не вполне ясно, что должно доказать это упоминание о салонах; то ли, что сам предмет неважен и ничтожен, или широкую осведомленность Харда в этом вопросе. Далее он рассказывает, что какой-то доклад по еврейскому вопросу получил довольно широкое распространение в некоторых правительственных кругах Вашингтона. Затем он упоминает о каблограмме по этому вопросу, опубликованной нью-йоркским «Уорльд». По всей вероятности, его статья появилась слишком рано, почему он и не привел сообщение лондонского «Таймс» об вышеуказанном докладе.
       Во всяком случае, читателю, интересующемуся фактическим материалом, Хард выдал секрет, что еврейский вопрос в действительности существует и при том занимает собой не подонки общества, а те круги, в которых чаще всего можно найти доказательства еврейского господства и работы. Он обнаружил не только это, но еще и то, что вопрос этот там обсуждается. Хард это категорически подтверждает. Если он не идет дальше и не признается в том, что вопрос очень серьезно обсуждается и изучается высокими сферами и притом людьми, имеющими международное значение и вес в собственной стране, то это зависит, вероятно, от двух причин: или ему это неизвестно, или упоминание об этом он считает ненужным для целей, преследуемых его статьей. Во всяком случае, Хард констатирует факт, что еврейский вопрос существует, что его изучают и при том изучают люди, которые способны судить о вопросе, о котором говорят.
       Читатель получает впечатление, что еврейский вопрос носит на себе какой-то характер конспирации. Автор, однако, говорит, что сам он не верит в массовый заговор. Такое признание вызывает вздох облегчения, ибо для нееврейского мышления нет ничего более смешного, как массовый заговор, потому что нееврейский ум ничего более невозможного себе представить не может. Хард не еврейского происхождения и потому он должен знать, в какой мере заговор даже с благороднейшими намерениями не может существовать более или менее продолжительное время при участии в нем сколько-нибудь значительного числа заговорщиков неевреев. Неевреи для таких дел не созданы. Их заговор рассыпался бы как пирог из песка. В крови и в природе неевреев, в противоположность евреям, нет надлежащей способности дружно держаться вместе. Нееврей по самой природе своей не может составить себе ясного представления о заговоре; ему нужны неопровержимые доказательства, чтобы поверить в возможность заговора.
       Поэтому легко понять затруднительное положение Харда с его россказнями о заговоре. Чтобы выйти из этого положения, он вынужден повернуть дело так, как будто всегда, когда речь идет о еврейском вопросе, все другие, кроме самих евреев, видят в нем нечто, заключающее в себе заговор. Это положение является у него лейтмотивом, что видно уже из заглавия статьи: «Великий еврейский заговор».
       В поисках за фактами в статье Харда мы узнаем далее, что имеется ряд документов, в которых якобы содержатся детали заговора или еврейский план достижения полного мирового господства. Вот, приблизительно все, что читатель может узнать о документах, если не считать того, что г. Хард называет их «необычайными и ужасными». Здесь, к сожалению, у него большой пробел в изложении: цель его статьи пролить свет на известный документ, а между тем мы не узнаем о нем почти ничего. Постыдные и бесчестные вымыслы обыкновенно выплывают сами. Про документ, о котором идет речь, этого сказать нельзя: читатель вынужден верить г. Харду на слово. Между тем, будь эти документы опубликованы, они дали бы возможность вдумчивому читателю или критику составить о них собственное мнение. Но оставим это: г. Хард во всяком случае, публично заявляет, что такие заговорщические документы существуют. Затем он переходит к другой своей задаче, — доказать, путем перечисления имен евреев, уже являющихся хозяевами в важных областях, как мало вообще занимает евреев мысль о господстве. Ответственность за эти имена лежит всецело на Харде; нам же важно лишь отметить, что есть у него поучительного.
       Автор особенно подробно занимается русскими делами. Порой даже может показаться, что еврейский вопрос то же самое, что и советский, хотя, как то хорошо известно Харду, — на самом деле это не верно. Правда оба вопроса находятся между собой в тесной связи, но все же искусственное доказывание их тождества для того, чтобы потом на благо еврейскому вопросу это опровергать, нужно признать лишь хорошо задуманной уверткой. Во всяком случае, факты, приведенные Хардом — если оставить в стороне делаемые им из них выводы — довольно интересны.
       Начнем с русского вопроса. Хард говорит, что в кабинете министров Советской России только один еврей, именно Троцкий. Конечно, в правительстве есть и другие евреи, но Хард говорит только о кабинете. Он умалчивает о коммунистах, которые являются истинными властителями России, и ничего не говорит о красной армии, которая является подлинной силой Троцко-Ленинского господства. С таким же правом можно утверждать, что и в Венгрии был только один еврей в правительстве: но еврей этот был Бела Кун. Остается, таким образом, открытым вопрос, почему вся Европа, несмотря на двух только евреев, Троцкого и Бела Куна, убеждена в сильной еврейской примеси к большевизму. Столь простодушная игра воображения представлялась бы еще более невероятной, чем мысль о еврейском заговоре представляется Харду. Если всех неевреев считать слабоумными, то на каком основании нельзя с тем же правом видеть в евреях хитроумных? Как бы то ни было, но сказать, что Троцкий стоит во главе большевицкой власти и делит ее только с Лениным, еще не значит сказать слишком много: что Троцкий — еврей, — до сих пор этого никто не отрицал, не отрицал и сам Бронштейн (настоящее имя Троцкаго), когда он еще жил в Сен-Луи в Соединенных Штатах.
       Но, как говорит Хард, и руководители меньшевиков — евреи. Факт достойный внимания! Троцкий — во главе большевиков; а во главе меньшевиков, когда они были в оппозиции первыми, на первом месте стояли Либер, Мартов и Дан — «все евреи», говорит Хард.
       Кроме этих двух крайних партий есть еще третья, более умеренная, «кадеты», которые, по мнению Харда, являются или являлись «самой сильной буржуазной партией в России», — «их главная квартира теперь в Париже. Их глава — Винавер, еврей».
       Таковы факты, устанавливаемые Хардом: евреи, имена которых он приводит, руководят тремя большими политическими партиями в России. «Вот, смотрите, как евреи раскололись! — восклицает он. — Какой может существовать заговор у людей, которые так сильно борются между собой»? Другого при виде этих явлений скорей поразила бы мысль, что каждое течение русской политической мысли находится под влиянием евреев. Разве это не дает в известной мере права сделать вывод, что евреи везде стремились к господству? Этим, однако, не исчерпывается все поучительное, что читатель, ищущий фактов, может найти в статье Харда. Он переходит затем к Соединенным Штатам и устанавливает для них несколько интересных положений. «Там, — говорит он, — есть Отто Каан». Это верно. Иногда Отто Каан находится в Америке, иногда по важным международным делам в Париже, иногда, наконец, он завязывает сношения между британским и американским капиталом в Лондоне, проводя все такие дела, которые, в значительной мере, зависят от еврейской политической обстановки. Каан считается консерватором и это в известном отношении, пожалуй, верно. Человек может быть консерватором или нет, смотря по тому, под каким углом зрения его рассматривают. Консервативные люди в Америке самые большие радикалы; их побуждения и методы идут в корень вещей и в своем собственном поле действия они всегда радикальны. Те лица, чей кругозор ограничивается определенными экономическими интересами, называли консерваторами людей, которые господствовали в последнем французском конвенте. Между тем, на самом деле они были радикальнейшими из радикалов; они были красными в эпоху красных и белыми в эпоху белых. Если бы знать, к чему стремится в конце концов Каан, и если бы он составил описок своих планов и целей, то кличка консерватора, которой его так метко характеризует Хард, звучала бы совсем по другому. Но, во всяком случае, мы узнаем от Харда: «Господин Каан на стороне консерваторов». «На другой стороне, — говорит Хард, — находится Роза Пастор Стокес». После этого он называет еще Мориса Хиллкита. По его определению, это уже радикалы. К ним он прибавляет двух неевреев, Евгения Дебс и Билля Хайвуд и дает такое освещение, будто они оба — много более влиятельные люди, чем двое первых. Те, кто занимался новейшими политическими комбинациями, — а Хард, кажется, в течение долгого времени находился в их числе, — думают об этом иначе. Ни Дебс, ни Хайвуд за всю свою жизнь не могли бы создать фракции, обладающей таким громадным влиянием, как госпожа Стокес и Хиллкит: уже от них Дебс и Хайвуд получили свое влияние. Если внимательно изучать социальные течения в Соединенных Штатах, то каждый сведущий человек, подобно самому Харду в его статье, наткнется на еврейские имела. Как, в самом деле, поучительно, что там, где он называет вождей так называемого консерватизма и радикализма, он вынужден приводить еврейские имена. На основании его данных читатель в праве сказать, что обе политические группы Соединенных Штатов на поводу у евреев.
       Но это еще не все.
       «Человек, который работает более, чем кто-либо другой, чтобы охранить американских рабочих от радикализма, есть еврей — Самуил Гомперс». Этот факт читатель должен себе заметить: американские рабочие руководятся евреем. И далее «профессиональный союз рабочих по изготовлению готового платья, союз очень сильный и очень большой, самый сильный противник Гомперса, действует под руководством еврея Сиднея Хилльманна».
       Совсем как в России. Оба крыла американской политической жизни и двигательный нерв внутри ее находятся под руководством евреев. Этот факт должен признать и сам Хард, вопреки своим истинным намерениям, как вытекающий из его статьи.
       Средняя же партия, «либеральный центр», как ее именует Хард, которая объединяет все промежуточные течения, еще ждет со своими Брандесами, Макками и Феликсами Франкфуртерами описания этих господ, деятельность которых со времени перемирия могла бы дать материал для очень интересной главы.
       Хард с похвалою называет еще два имени: барона Гинцбурга — он, де, еврей, «верный человек» русского посольства — и посланника Бахметьева, представителя недолгого русского Временного Правительства. Другой еврей, по словам г. Харда, управляет русским осведомительным бюро, сообщения которого помещаются многими нашими газетами; имя его хорошо известно читателям газет. Это — А. И. Закк. Список этот далеко не полон, но все же он многое говорит, и документы, чью смехотворность так хочется доказать Харду, получают благодаря ему особое значение. Невольно приходит в голову, что документы эти привлекли к себе такое внимание потому, что лица, знакомые с ними, видят в них не только то, что угодно видеть Харду, но и нечто другое, более удивительное, и приходят к убеждению, что документы эти создали еврейский вопрос. Ведь, если бы кроме них ничего не существовало, то и Хард не написал бы своей статьи да и «Метрополитен» ее бы не напечатал. Заслуга Харда заключается в том, что как раз там, где этого нельзя было ожидать, он подтвердил, что вопрос еврейский существует и должен быть выяснен. Тот неведомый, по чьему заказу была написана статья «Великий еврейский заговор», очевидно, сам почувствовал необходимость это сделать.
 

       Нам приходится еще раз прервать наше исследование современного еврейского вопроса, чтобы познакомиться с появлением этого вопроса в другом виде, а именно, в газете «Hearts», в виде передовой статьи, более чем в два столбца, от 20 июня 1920 года, принадлежащей перу Артура Брисбейн. Назвать его самым влиятельным журналистом Америки было бы слишком много, но, во всяком случае, он принадлежит к той дюжине, чьи произведения больше всех читают. Поэтому, если журналист-писатель такой величины, как Брисбейн, начинает откровенно писать об этом вопросе, то это доказывает, что вопрос — приобретает здесь все большее и большее значение.
       Брисбейн еврейского вопроса не изучал. По всей вероятности, в частной беседе он бы даже признался, что он, на самом деле, его вовсе не интересует, хотя такое признание трудно было бы согласовать с тем тоном уверенности, в котором он его обсуждает гласно. Однако, он способный журналист и знает, как нужно подойти к вопросу, когда требование момента заставляет газету высасывать из пальца определенное решение. Каждая раса имеет дурных и хороших, или из нее вышло известное количество выдающихся людей, или, наконец, она сыграла интересную роль в истории, — вот мысли, которые достаточны, чтобы написать удобочитаемую статью о любом народе, который когда-либо играл роль в человеческом общежитии. Изучать вопрос в его сущности для этого совсем лишнее. Надобно поговорить в одной-другой газетной статье о какой-нибудь народности, когда-либо выступавшей на арене человеческого общежития, — и достаточно, больше вопрос затронут не будет. Всякий газетный работник это знает. Но, все же, казалось бы, Брисбейн долгое время жил в Нью-Йорке, имел большие финансовые связи с большими группами нашей страны, несомненно успел познакомиться с ходом дел в недрах трестов и банковых групп и постоянно был окружен сотрудниками и советниками еврейской расы. Поэтому, он должен бы составить себе свое собственное мнение о предмете. Правда, высказывать мнение о расовых группах своей страны не входит в круг деятельности газетного работника: ведь, не дело экспонента на выставке высказывать мнение о владельцах других выставленных вещей. Право газеты допускать такой соблазн, равно как и случаи, когда она считает возможным это сделать, весьма немногочисленны.
       Поэтому, раз Брисбейну представился случай писать о еврейском вопросе, то можно было заранее предсказать, что он напишет. Если чему можно удивляться, так это тому, что он вообще почувствовал потребность об этом писать. Неужели он мог счесть за гонение на евреев попытку положить начало выяснению причин их влияния в Соединенных Штатах и в других местах? Или со свойственной дельному газетчику проницательностью он понял, что представляется удобный случай обратить на себя благосклонное внимание самых влиятельных групп Нью-Йорка и всей страны? Или, наконец, — и это похоже на правду, — он хотел бы вообще обойти этот вопрос молчанием, но ему намекнули на необходимость соответственного выступления в виде воскресной передовой статьи и некоторые из акционеров газеты высказали по этому предмету свое мнение? Этим предположением мы вовсе не хотим порочить мотивы, побудившие Брисбейна к выступлению, а лишь желаем показать, от каких тонкостей зависят порой такого рода передовицы.
       Более важно следующее: думал ли Брисбейн, что, написав воскресную передовую статью, он всерьез покончил с еврейским вопросом или что самый вопрос получил необходимое разрешение? Самая плохая сторона повседневной прессы в том и заключается: раз передовая прошла благополучно, не вызвав скандала, значит, дело, с точки зрения сочинителя, можно считать поконченным. Таково, по крайней мере, общее правило.
       Будем надеяться, что г. Брисбейн не считает вопрос поконченным. Ему не следовало бы подымать столь тяжеловесный вопрос, не сделав ничего для его разрешения: в своей бойкой передовой статье он этого не сделал. У него встречаются даже ошибки, которые он должен бы исправить, изучив вопрос. «Как обстоит дело с финикийцами?» —  спрашивает он. Ему следовало бы заняться этим вопросом, когда он изучал предмет. Тогда он не сделал бы грубой ошибки — ставить финикийцев в столь тесную связь с евреями; еврей этого бы не сделал. Но делать такую ошибку в статье в защиту еврейства, имеющей целью пропаганду среди нееврейских читателей, по-видимому, позволительно. Финикийцы сами, наверно, никогда не могли думать, что они находятся в какой-либо связи с евреями, а последние, уж конечно, этого и не подозревали. Уже не говоря о всем другом, финикийцы, прежде всего, отличались от евреев своим отношением к морю. Они не только строили корабли, но и плавали на них сами. Еврей же предпочитал доверять кораблю свой капитал, но не свою персону. Равным образом, и во всех других отношениях, различия между двумя народами были резкие и глубокие. Брисбейн сделал бы лучше, если б руководствовался в этом вопросе еврейской энциклопедией. Будем надеяться, что он еще пополнит свои занятия и доставит миру удовольствие воспроизведением того, что он найдет в еврейских рукописях, еще не печатанных, ведь, дело идет здесь не о предмете общеизвестном, вроде шарообразности земли: еврейский вопрос еще не разрешен и еще должен быть разработан.
       Брисбейн имеет полную возможность исследовать этот вопрос самостоятельно. Он располагает большим штатом сотрудников и хочется думать, что в числе их есть и неевреи, которых нельзя купить. К его услугам готовая, охватывающая весь свет, организация. После его приключений в мире «делателей денег», в его мнениях все же произошла перемена; пережитое дало ему возможность пристальнее присмотреться к определенной группе людей и к их жажде власти. Почему же он не считает эти вопросы мировой проблемой и не ищет фактов и разрешения? Задача эта достойна каждого газетного дела. Такое отношение к предмету дало бы возможность Америке внести и свою долю работы в дело разрешения этого вопроса. Мы должны это сделать хотя бы для того, чтобы еврейский вопрос перестал быть пугалом, каким он был в течение столетий. Все общие слова о «любви к ближнему» не могут заменить собой основательного исследования, ибо от нас требуют любви по отношению к тем людям, которые с невероятной быстротой и хитростью стремятся захватить над нами господство. «В чем ошибка еврейства?» — Это первый вопрос. «В чем ошибка нееврейства, позволяющая существовать той первой ошибке?» — Это второй вопрос.
       Как всякий нееврейский писатель, выступающий в качестве благожелательного защитника евреев, Брисбейн вынужден признать наличность известных фактов, представляющих собой часть того вопроса, существование которого он отрицает.
       «В любом большом городе каждое второе имя, пользующееся успехом, еврейское», — пишет Брисбейн. — В его родном городе это процентное отношение еще больше.
       «Евреи, составляющие меньше одного процента всего населения земного шара, владеют 50 процентами торговой прибыли всего света; этого они достигли своей работоспособностью, предприимчивостью, умом и трудолюбием», — пишет Брисбейн.
       Говорят ли что-нибудь для самого Брисбейна эти данные? Думал ли он хоть раз, к чему все это ведет? Может ли он утверждать, что этому успеху не содействовали вещи, которые человечество справедливо находит достойными порицания? Удовлетворяет ли его манера использования этого делового успеха там, где это бьет в глаза? Может ли он доказать, что успех достигнут только благодаря наличности указанных им похвальных качеств и что в нем не участвовали качества совсем непохвальные? Слышал ли он, например, чтобы еврейские деньги были вложены в неспекулятивные железнодорожные предприятия? Мы могли бы дать Брисбейну целый ряд тем для статей, которые для него и для его читателей были бы крайне поучительны, если бы он только согласился поручить собирание фактического материала беспартийным людям.
       Одну из таких статей можно было бы озаглавить: «Евреи на Версальской Конференции». Люди, которым будет поручено собирать материалы, должны установить: какие лица там более всего выделялись? Кто чаще всего туда приезжал и уезжал и больше всего суетился по деловой части? Кому легче всего был открыть доступ к самым важным лицам и комиссиям? Представители какой расы занимали места частных секретарей у выдающихся лиц? Какая раса занимала большинство мест, от которых зависел прием у видных участников Конференции? Какая раса больше всего старалась превратить Конференцию в ряд празднеств, балов и пышных банкетов? Кто были частные лица, которые чаще всего приглашали участников Конференции на интимные обеды?
       Если бы Брисбейн при своих общепризнанных выдающихся способностях дал своим сотрудникам такое поручение и потом напечатал их донесения, то получилась бы такая страница истории, которая составила бы эпоху даже в его выдающейся карьере писателя. Он мог бы написать и вторую главу о той же Версальской Мирной Конференции, хотя бы под таким заглавием: «Какая программа одержала победу на Мирной Конференции?» Его сотрудники должны были бы для этого установить намерения и цели, с которыми влиятельные евреи в столь большом количестве слетелись в Париж, а также какими путями они проводили свои программы. В особенности нужно бы постараться выяснить, была ли изменена или отменена хотя бы самая малость в этих программах. Далее надо установить, не потребовали ли евреи, достигнув того, к чему стремились, еще большего и не достигли ли этого, несмотря на то, что сравнительно с остальным миром это уже являлось привилегией. Брисбейн тогда к великому своему удивлению узнал бы, что из всех программ, представленных Конференции, не исключая и главной программы, на которую люди возлагали столь преувеличенные надежды, единственная, которая прошла вполне гладко, была программа еврейская. Все это он мог бы узнать, если бы он занялся исследованием. Только вопрос о том, какое употребление он сделал бы из полученного материала, остается открытым.
       Вообще, в каком бы направлении Брисбейн ни повел свои исследования, он значительно расширил бы свои знания о нашей стране и о зависимости ее от еврейского вопроса. Знает ли он, например, кому принадлежит Аляска? Может быть, он думает, — как многие другие, кроме тех, которые, увы, знают наверно, — что эта область принадлежит Соединенным Штатам? Нет, эта область принадлежит тому же народу, которому принадлежат фактически и сами Соединенные Штаты.
       Знает ли Брисбейн, несмотря на то, что место, которое он занимает в международной журналистике, дает ему к тому полную возможность, что в нашей экономической жизни действуют элементы, которые не укладываются ни в понятие «Капитала», ни в понятие «Труда»? Знает ли он хоть что-нибудь о той силе, которая не является ни капиталом, ни трудом в продуктивном смысле, но чьи интересы и стремления в том, чтобы возможно больше расколоть и разобщить капитал и труд путем раздражения, попеременно, то капитала, то труда? Во время своих работ по изучению экономического положения и царящей над ним тайны, которая противится всякому разоблачению, должен же был Брисбейн заметить хоть что-нибудь, хотя бы единый луч света за кулисами. Найти это является благородной задачей для каждого журналиста.
       Предал ли Брисбейн гласности имена тех людей, в чьих руках находится снабжение Соединенных Штатов сахаром? Знает ли он их? Есть ли у него желание узнать их? Имеет ли он понятие о положении хлопчатобумажного дела в нашей стране, о частой перемене владельцев земельных участков, производящих хлопок, и о затруднениях в этой отрасли производства, зависящих с одной стороны от угроз банков, а с другой от постоянного колебания цен на платья и материи, вызываемого умышленно? Если это ему известно, то обратил ли он внимания на имена людей, в чьих руках находится вся эта игра? Желает ли он узнать, как и кто ведет эту игру? Все это он мог бы узнать и рассказать народу, если бы дал соответствующее задание своему прекрасному штабу информаторов и журналистов. Он лучше других должен знать, чувствует ли он себя настолько независимым, чтобы предпринять такую работу. Быть может, у него есть причины частного характера, которые мешают ему это сделать.
       Как бы то ни было, мы с своей стороны не видим причин, которые мешали бы ему основательно изучить вопрос и при том не из любопытства к новизне предмета, а для составления обоснованного о нем мнения. В этом, конечно, никто не мог бы усмотреть нетерпимости. При теперешнем же положении дела Брисбейн не обладает достаточными данными, чтобы стать за или против вопроса. Он может только устранить его, как неприятный, как это некогда делали прежние рабовладельцы, которые просто хотели устранить противников рабства.
       По этой причине его недавняя защита евреев не может вообще почитаться таковой: она скорее похожа на заискивание у них расположения. По-видимому, больше всего возбуждает его внимание то, что он называет расовым предубеждением и расовой ненавистью. В самом деле, человеку, который при изучении экономической проблемы рискует впасть в такую душевную неуравновешенность, лучше за эту проблему не браться. Впрочем, проявления предубеждения и ненависти в таком деле зависят от самых методов исследования и от самого исследователя, и достойно сожаления, если прибегают к таким наговорам на других в оправдание себя люди, находившиеся в течение стольких лет сами под определенным духовным влиянием. На самом деле мы в праве ждать обратного: научное исследование еврейского вопроса должно устранить ненависть и предубеждение и воспрепятствовать им. Мы бываем предубеждены против того, чего мы не знаем, и ненавидим то, чего не понимаем, Изучение еврейского вопроса должно создать его знание и правильный взгляд на него, при том не только среди неевреев, но и между евреями; последние нуждаются в этом не меньше, если не больше, чем неевреи. Если еврей придет к тому, чтобы увидеть известные вещи, их понять и сообразно понятому поступать, то большая часть вопроса будет устранена путем улучшения взаимного понимания. Обратить внимание неевреев на известные стороны еврейства есть только часть работы, — не менее настоятельной задачей является заставить самих евреев открыть глаза на известные факты.
       Первый успех будет состоять в том, чтобы неевреев из простых защитников — и при том защитников партийных — сделать судьями фактической обстановки. Исследование обнаружит, где евреи и неевреи заблуждаются, и расчистит путь знанию и мудрости, хотя и тогда для решения вопроса потребуется большой запас последней.
       Надо помнить, что в постоянных призывах к терпимости кроется большая ловушка. Терпимость есть прежде всего терпение правды. Теперь же к ней взывают ради угнетения правды. Терпимость только тогда может иметь значение, когда все придут к общему признанию того, что должно быть терпимо. Незнание, сокрытие, замалчивание, игра в прятки не есть терпимость. К еврею все равно никогда не относились терпимо в высшем смысле этого слова, потому что его никогда не понимали. Брисбейн не может способствовать пониманию того, что за народ евреи, своей написанной «попросту» статьей и тем, что она бросит несколько еврейских имен в пучину печатных букв. Он обязан перед самим собой ближе подойти к вопросу независимо от того, пожелает ли он сделать из полученных им данных предмет гласности или нет.
       Для газеты вообще невозможно не натыкаться на каждом шагу на влияние евреев, если она держит мир в курсе того, что происходит, хотя бы поверхностно. Между тем пресса обходит этот факт, говоря об евреях, как о русских, латышах, немцах или англичанах. Эта маскировка имен больше всего запутывает всю проблему. Для лучшего осведомления человечества требуются название вещей своими именами и фактические данные. Брисбейну следовало бы изучить этот вопрос еще и потому, что этим путем он получил бы надлежащее освещение и других предметов, которыми он занимается. Было бы полезно, чтобы время от времени он предавал гласности полученные им таким образом результаты, так как такие статьи давали бы ему возможность познакомиться и с той частью еврейства, которой не может знать писатель, постоянно «готовый к услугам». Конечно, теперь его засыпали благодарностями за его статью; если бы он получил пару-другую откликов противоположного характера, это было бы большой услугой для уяснения обстановки.
       То что случилось бы, предай он гласности хоть один факт, добытый независимым исследованием, не могло бы сравниться с его теперешними переживаниями. После того, как Брисбейн написал статью о евреях, он, надо надеяться, будет внимательно следить и за тем, что будут говорить и писать другие. Он найдет тогда больше материала о евреях в том, что он читает, чем раньше, и многое он нашел бы в виде фактических заметок в своей собственной газете. Каждый серьезный исследователь и честный писатель рано или поздно всегда нападет на след, который ведет к еврейскому могуществу в мире. «Диерборн Индепендент» систематически и подробно делает то, что другие издания делали урывками.
       На всей гласности Соединенных Штатов тяготеет настоящий страх перед евреями, — страх, который ясно чувствуется и причину которого надо выяснить. Если мы не ошибаемся, такой же страх, хотя и не ясно осознанный, ощущал и Брисбейн. Это не страх причинить известной расе зло — это почтенное чувство должны испытывать все, — но страх сказать о ней гласно что-нибудь такое, что не было бы только неумеренным славословием. Независимое размышление убедило бы его, что задачей подлинного американского журналиста является умерить славословие и усилить тщательно продуманную критику.